Работа над ошибками

Недавно минувшее столетие большевистской революции вновь высветило известный парадокс: мало где история была столь драматичной и мало кого она меняла так слабо, как Россию. Нынешней власти ставят сегодня в упрек произвол, коррупцию, несправедливость суда, притеснения журналистов, антиевропейскую политику. Но разве в России бывало иначе?

«Говоря о России, постоянно воображают, будто говорят о таком же государстве, как и другие; на самом деле это совсем не так. Россия — целый особый мир, покорный воле, произволению, фантазии одного человека, — именуется ли он Петром или Иваном, не в том дело: во всех случаях одинаково это — олицетворение произвола. В противоположность всем законам человеческого общежития Россия шествует только в направлении своего собственного порабощения и порабощения всех соседних народов. И поэтому было бы полезно не только в интересах других народов, а в ее собственных интересах — заставить ее перейти на новые пути». Это написал не Григорий Явлинский и не Игорь Чубайс — это написал Петр Чаадаев в 1854 году (Чаадаев П.Я. Статьи и письма.— М.: Современник, 1987.— С. 323).

Именно произволом власти всегда объясняли царящее в стране беззаконие. В те же далекие годы Александр Герцен писал: «Правовая необеспеченность, искони тяготевшая над народом, была для него своего рода школой. Вопиющая несправедливость одной половины его законов научила его ненавидеть и другую; он подчиняется им, как силе. Полное неравенство перед судом убило в нем всякое уважение к законности. Русский, какого бы звания он ни был, обходит или нарушает закон всюду, где это можно сделать безнаказанно; и совершенно так же поступает правительство». С этим и сегодня трудно не согласиться.

Но важнее вот что: одним только самодержавием российское бесправие не объяснишь. Комментируя приведенное высказывание Герцена в своей статье «В защиту права (Интеллигенция и правосознание)», помещенной в знаменитом сборнике «Вехи» (1909), известный юрист Богдан Кистяковский заметил: «Нельзя винить одни лишь политические условия в том, что у нас плохие суды; виноваты в этом и мы сами. При совершенно аналогичных политических условиях у других народов суды все-таки отстаивали право… Как не похоже в этом отношении наше развитие на развитие других цивилизованных народов!» (Вехи; Интеллигенция в России. — М.: Мол. гвардия, 1991. — С. 134, 110). Совершенно прав был Богдан Кистяковский: извечное русское бесправие — вовсе не врожденный порок русской ментальности, а особенность, сформированная историческим воспитанием, прежде всего всесилием государства и слабостью общества в России.

Никакой мистики a la «умом Россию не понять»: достаточно прочитать хотя бы несколько хороших книг — от «Курса русской истории» Василия Ключевского до «России при старом режиме» Ричарда Пайпса — и начинаешь ясно понимать, кáк то, что происходит сегодня, закономерно и логично рождалось из прошлого, подчас весьма отдаленного. Некоторым читателям «Эха Москвы» трудно поверить в то, что события Раскола ХVІІ века и петровские реформы могут иметь какое-нибудь отношение к нынешней российско-украинской войне (о причинах которой я пишу теперь в Фейсбуке), но вот тот же Александр Герцен в статье «О развитии революционных идей в России» в 1851 году, за 66 лет до большевистской революции, предсказал ее как неизбежное следствие именно реформ Петра І: «Тем, что Петр І окончательно оторвал дворянство от народа и пожаловал ему страшную власть над крестьянами, он поселил в народе глубокий антагонизм, которого раньше не было, а если он и был, то лишь в слабой степени. Этот антагонизм приведет к социальной революции, и не найдется в Зимнем дворце такого Бога, который отвел бы сию чашу от России». И разве он ошибся? А ведь Петр І умер за два века до «Великого Октября».

А сегодняшняя неприязнь к Европе разве не уходит корнями в ХV век, когда московский князь Иван ІІІ громил Новгород, живший по европейским порядкам? Разве не Иван Грозный в ХVІ веке довершил этот разгром и отгородил свое царство от Европы «железным занавесом»? Разве не коренится она в трагических событиях Раскола ХVІІ века, вызванных иноземными (греческими и украинскими) нововведениями в русскую церковную догматику и обрядовость? Почему в начале ХVІІІ века русский народ, сохранивший добрую память даже об Иване Грозном, своего великого реформатора Петра І назвал антихристом? И не стоит думать, что в конце ХVІІІ столетия, в «золотой век Екатерины», уже переодевшаяся в европейское платье Россия стала иначе относиться к Европе. Почитайте, например, письма автора «Недоросля» Дениса Фонвизина из четырех его заграничных путешествий — они настолько переполнены презрением и неприязнью к Европе, что иногда это вызывает комический эффект, совсем не предусмотренный известным комедиографом. Правда, до чего-нибудь вроде гибридной войны против Запада тогда еще не додумались.

Додумались до нее в России в ХІХ веке. В изданной в 1869 году книге «Россия и Европа» Николай Данилевский прямо говорит о том, что важнейшей целью России является всемерное нарушение сложившегося в Европе баланса сил, а значит — мира в Европе: «Если Россия не принадлежит к Европе ни по кровному родству, ни по усыновлению, если главные цели Европы и России… противоположны одна другой, взаимно отрицают друг друга уже по коренной исторической противуположности, глубоко лежащей в самом основном плане целого длинного периода всемирной истории,…то само собою разумеется, что Россия заинтересована не в охранении, не в восстановлении этого равновесия, а в совершенно противном. Европа не случайно, а существенно нам враждебна; следовательно, только тогда, когда она враждует сама с собою, может она быть для нас безопасною». И далее: «Именно равновесие политических сил Европы вредно и даже губительно для России, а нарушение его с чьей бы то ни было стороны выгодно и благодетельно» (Данилевский Н.Я. Россия и Европа.— М.: Книга, 1991.— С. 443, 445).

Как и сейчас, тогда на такую Россию Европа не могла смотреть без опаски. И дело было вовсе не в боязни культурного превосходства русских, как утверждали тогда Данилевский, Страхов, славянофилы, как утверждают сегодня их идейные наследники. Комментируя труд Н. Данилевского, философ Владимир Соловьев писал: «В начале своей „России и Европы“ Данилевский поставил вопрос: почему Европа так не любит Россию? — Ответ его известен: — Европа, думает он, боится нас как нового и высшего культурно-исторического типа, призванного сменить дряхлеющий мир романо-германской цивилизации. Между тем и самое содержание книги Данилевского, и последующие признания его… наводят, кажется, на другой ответ. Европа с враждою и опасением смотрит на нас потому, что, при темной и загадочной стихийной мощи русского народа, при скудости и несостоятельности наших духовных и культурных сил, притязания наши и явны, и определенны, и велики. В Европе громче всего раздаются крики нашего „национализма“, который хочет разрушить Турцию, разрушить Австрию, разгромить Германию, забрать Царьград, при случае, пожалуй, и Индию. А когда спрашивают нас, чем же мы — взамен забранного и разрушенного — одарим человечество, какие духовные и культурные начала внесем во всемирную историю, — то приходится или молчать, или говорить бессмысленные фразы» («Россия и Европа», 1888.— Соловьев В.С. Соч.: В 2-х т.— М.:Правда, 1989.-Т.І.-С.395).

Как и ныне, у В. Соловьева тогда было куда меньше единомышленников, чем у Н. Данилевского. Как и ныне, идеи, откровенно высказанные последним, лежали в основе официальной российской политики. И потому всякая попытка оспорить их воспринималась как «колебание устоев» государства и церкви. Как и ныне, тем, кто решался на это, приходилось трудно: их не печатали, их всеми средствами выталкивали в вынужденную эмиграцию. 14 ноября 1890 года Владимир Соловьев пишет отчаянное письмо Александру ІІІ: «Прибегаю к верховному суду и защите Вашего Величества против несправедливости, которой подвергаюсь со стороны некоторых учреждений. Меня лишают доброго имени и всяческими стеснениями принуждают перенести мою деятельность за границу. Умоляю Ваше Величество возвратить мне отнятую возможность служить родине по мере сил на том поприще, к которому имею призвание и способности. Вот уже пятый год я не могу ничего серьезного печатать в России… Лучше было бы для меня самого полное лишение свободы, нежели та половинная свобода, которою пользуюсь. Мне дозволяется говорить, но только не о том, что всего важнее, позволяется выражать некоторые мнения, но запрещается сказать всю истину» (Там же.-Т.ІІ.-С.283-284). Знакомая ситуация, не правда ли?

И еще об одном. В 1918 году, через год после большевистской революции, цвет русской мысли — Сергей Булгаков, Семен Франк, Петр Струве, Павел Новгородцев, Вячеслав Иванов и ряд других — издают книгу «Из глубины. Сборник статей о русской революции», в которой подводят первые итоги великого социального катаклизма. В опубликованной здесь статье «Духи русской революции» Николай Бердяев пишет: «Русские люди, желавшие революции и возлагавшие на нее великие надежды, верили, что чудовищные образы гоголевской России исчезнут, когда революционная гроза очистит нас от всякой скверны. В Хлестакове и Сквозник-Дмухановском, в Чичикове и Ноздреве видели исключительно образы старой России, воспитанной самовластьем и крепостным правом. В этом было заблуждение революционного сознания, неспособного проникнуть в глубь жизни… Тщетны оказались надежды, что революция раскроет в России человеческий образ, что личность человеческая подымется во весь свой рост после того, как падет самовластье. Слишком многое привыкли у нас относить на счет самодержавия, все зло и тьму нашей жизни хотели им объяснить. Но этим только сбрасывали с себя русские люди бремя ответственности и приучили себя к безответственности. Нет уже самодержавия, а русская тьма и русское зло остались. Тьма и зло заложены глубже, не в социальных оболочках народа, а в духовном его ядре. Нет уже старого самодержавия, а самовластье по-прежнему царит на Руси, по-прежнему нет уважения к человеку, к человеческому достоинству, к человеческим правам. Нет уже старого самодержавия, нет старого чиновничества, старой полиции, а взятка по-прежнему является устоем русской жизни, ее основной конституцией. Взятка расцвела еще больше, чем когда-либо» (Из глубины. Сборник статей о русской революции. — Paris: YMCA-Press, 1967. — С. 65). Звучит поразительно злободневно, правда?

Почему же слова, сказанные сто и сто пятьдесят лет назад, и сегодня так актуальны? Почему и ныне Россия, как издавна и не раз отмечалось, ходит по кругу, снова и снова сталкиваясь все с теми же проблемами? Почему прошлое вечно актуально в этой стране? Не потому ли, что в своем прошлом Россия всегда искала только подтверждения собственного величия, тогда как уроки истории ей всегда были неинтересны?

Столетний юбилей большевистской революции — красноречивое тому подтверждение. Все ждали, что власть внятно выскажет свое отношение к этому событию, круто изменившему судьбу страны. Но российская власть не сделала этого, потому что не могла этого сделать. Признать, что обе революции 1917-го года — закономерные порождения бездарной политики царского самодержавия, нельзя: это будет оскорбление величия императорской России. Признать, что Красный Октябрь — антигосударственный переворот, совершенный на немецкие деньги и давший начало кровопролитной гражданской войне и драматичной советской истории, тоже нельзя, ибо это будет оскорбление величия Советского Союза, распад которого, как известно, стал крупнейшей геополитической катастрофой ХХ века. В этих обстоятельствах нынешней власти оставалось, как сказал по другому поводу философ Владимир Соловьев, «или молчать, или говорить бессмысленные фразы». Но что тогда думать рядовому обывателю, кого ему чтить: давно обожествленного в советской культуре и так до сих пор и не разжалованного из богов Ленина или убитого по его приказу и не так давно причисленного к лику святых мученика Николая І? Нельзя же чтить обоих, ведь даже церковь, призывающая нас возлюбить всех, не требует, чтобы мы одинаково любили Авеля и Каина. Но в России — можно.

Почему это плохо? Это плохо потому, что при таком подходе к истории она утрачивает всякий нравственный смысл. Если же события прошлого или настоящего теряют для нас нравственный смысл, мы утрачиваем очень важные ориентиры для их понимания и оценки, а значит, не можем понять, куда и как нам двигаться дальше. В сиюминутных вопросах политической тактики мы еще как-нибудь разберемся, но в стратегии будем беспомощны.

Государства, как и люди, могут совершать ошибки, но, признав ошибку, сделав из нее выводы, государство может оставить ее в прошлом, чтобы больше уже ее не повторять. Как и людям, государствам нелегко признавать свои ошибки (что скажет народ? что скажут враги? что скажет Европа?) Государство сделает это, если думает о своем будущем, и не сделает, если ему дороже репутация его прошлого. Но Россия, кажется, просто не знает этой дилеммы: со времен старца Филофея, провозгласившего Москву Третьим Римом, и доныне убежденная в том, что ее прошлое прекрасно, настоящее великолепно, а будущее превосходит всякое воображение, она живет презумпцией своего величия, которое исключает любые ошибки. А если не было ошибок, то нечего и исправлять.

Но в реальной жизни ошибаются все — кто чаще, кто — реже, и потому всем нужно делать «работу над ошибками», даже великим. «История, — сказал выдающийся русский историк Василий Ключевский, — это не учительница, а надзирательница: она ничему не учит, но сурово наказывает за незнание уроков». Наказывает прежде всего тем, что тот, кто не сделал работу над ошибками, будет совершать их снова и снова.

Вот почему после Крымской войны, описанной Толстым, будет японская, после революционных событий 1905 года — революции 1917-го, после похода на Варшаву — война с Финляндией, после подавления восстания в Будапеште — оккупация Праги, после Мозамбика и Анголы — Афганистан, после первой чеченской войны — вторая, после Грузии — Украина. Вот почему и сегодня, как во времена Чаадаева и Герцена, русское общество говорит о произволе власти, о несправедливости суда, о притеснениях свободы слова, о коррупции. Нельзя стать сверхдержавой, оставаясь страной невыученных уроков.

Евгений Черноиваненко

Прочитать оригинал поста Евгения Черноиваненко с комментариями читателей его блога можно здесь.