Гуляке Батюшкову не сидится дома…

13 сентября 2007, 11:16

Адрес, легкий для запоминания: набережная Фонтанки, 25. На стене мемориальная доска, подтверждающая, что поэт Константин Батюшков жил в этом доме в каких-то годах XIX века. Говоря точнее, в 1814—15 и в 1824-м. Когда проходим мимо этого здания, которое буквально в нескольких шагах от Невского проспекта, то невольно вспоминаем одну-две строки из Батюшкова.

Константин Николаевич не просто поэт, автор какого-то количества стихотворений, ставших классическими. Он — гений элегий. «Что за чудотворец этот Батюшков!» — сказал о нем Александр Пушкин.

Чаще других вспоминаются вот эти скрижальные строки: «О, память сердца! Ты сильней рассудка памяти печальной…»

Не знаю, как с памятью сердца, но и обыкновенная память нам подсказывает, что в этом году Батюшкову исполнилось 220 лет. Он старше Пушкина на двенадцать лет. И вообще, без Батюшкова и Пушкин был бы другим. А следовательно, и вся русская поэзия. Путем простого умозаключения делаем вывод, что если Пушкин — наше все, то и Батюшкову найдется место в том, что наше все, в том, что составляет наши «вечные ценности».

«Век железный»

На всякий случай, чтобы не быть голословным, я стал искать следы присутствия Константина Батюшкова в нашей питерской жизни. Но сначала сделаю небольшое отступление общефилософского порядка. Жаль, что история не сохранила имени изобретателя валенок. Да и шапки-ушанки — тоже… Что-то в этом есть несправедливое.

А может, так и надо: раз вещами постоянно пользуются люди, то и не важно, кто их автор? Кто их изобретатель. Со словами тоже творится что-то странное. В этой сфере имена творцов забываются с невероятной легкостью.

Кто, например, придумал вот эти выражения: век железный, черный человек, славянофил?.. Трудно поверить, что один и тот же человек — поэт Константин Николаевич Батюшков. Именно он ввел их в великий и могучий русский язык. И стал наш язык еще более могучим… А более певучим русский язык стал благодаря стихам, элегиям Батюшкова:

Дыша любовию одною,

Тихонько будем воздыхать

И сердце к сердцу прижимать…

Попробуйте строку «Дыша «любовию одною» произнести чуть нараспев, и вы почувствуете, что она удлиняется до бесконечности, до вечности. Действительно, что может быть сладостней? Жить и дышать любовью одною…

Очень грустно, что Константин Батюшков сейчас от нас далеко-далеко. Затерялся он где-то во тьме времен…

Шум стихотворстава

Между прочим, поэт Осип Мандельштам встретил однажды (на брегах Леты) Батюшкова и с лихорадочной завистью пожал ему «в светлой перчатке холодную руку». Можем ли мы представить такого Батюшкова? Можем, потому что сохранился портрет Ореста Кипренского, написанный в 1815 году. Батюшков был тогда хорош необыкновенно. Щеголь, праздный гуляка и… романтик. Все это и запечатлел художник.

Именно Осип Мандельштам написал самые точные слова о поэзии Батюшкова:

«… с собой он принес

Шум стихотворства и колокол братства

И гармонический проливень слёз».

И что еще про «вечные сны» добавил Осип Эмильевич. Что их надо переливать из стакана в стакан…

Снов действительно было много в жизни Батюшкова. Особенно тех, которые снятся наяву. Есть соблазн всю жизнь Константина Батюшкова упорядочить и представить в виде стройной системы. Листок к листочку, камень к камешку, сон к сновидению… Но не получается. Страшно даже пытаться это делать.

Можно, конечно, смело заявить, что вся жизнь Батюшкова прошла под знаком безумия. И это не преувеличение. Мать Константина Николаевича сошла с ума, когда ему было всего два года. Через шесть лет, так и не достигнув просветления, она умерла.

Сам Батюшков лишился рассудка в тридцати трех летнем возрасте. И прожил в этом полупризрачном состоянии целых 35 лет. Таким образом, литературная деятельность Константина Николаевича длилась всего 20 лет. И на книжной полке, где стоят классики со своими многотомными собраниями сочинений, у Батюшкова только один-единственный том «Избранное», куда входят несколько десятков стихотворений, письма, записные книжки, переводы и опыты в прозе…

Виссарион Белинский как-то заметил, что «Батюшкову немного недоставало, чтоб он мог переступить за черту, разделяющую большой талант от гениальности». И к этим словам Виссарион Григорьевич добавил еще один очень важный вывод, что Батюшков много способствовал тому, чтобы «Пушкин явился таким, каким явился действительно».

Ценность и перспективность художественных достижений Константина Батюшкова были осознаны не при жизни поэта, а лишь в последующие литературные эпохи. Или, говоря другими словами, в ХIХ веке Батюшков был просто (по словам Осипа Мандельштама) «гулякой с волшебною тростью». Гением он стал уже в ХХ столетии. И продолжает им оставаться по сей день.

Охота к перемене мест

О «гуляниях» или путешествиях Константина Батюшкова стоит сказать особо. Вологда, Москва, Петербург, Париж, Нижний Новгород, Дрезден, Веймар, Стокгольм, Каменец-Подольск, Варшава, Вена, Рим, Неаполь, Симферополь … Вот города, где Батюшков не просто бывал, но и жил.

Хотя, если быть точным, Константин Николаевич не мог усидеть на одном месте и полугода. Охота к перемене мест толкала его ко все новым путешествиям, которые больше походили на скитания. Попадая в столицы, он рвался к деревенскому уединению. Находясь в деревне, опять стремился в столицу, к друзьям, к литературным спорам.

По своему поведению, как внешнему, так и внутреннему, Батюшков был очень похож на Онегина. Кто-то из историков назвал его «первым онегинским типом в русской литературе». Но, насколько нам известно, Евгений Онегин не воевал, а Константин Батюшков был участников Прусского похода (в 1807 году) в качестве сотенного начальника милиционного батальона. Под Гейльсбергом Константин Николаевич был тяжело ранен, но в армии остался и участвовал даже в войне со Швецией. Так что праздным гулякой Батюшкова трудно назвать. Сохранился карикатурный рисунок поэта, изобразившего самого себя с больной ногой и на костылях.

В 1822 году светлый литературный путь Батюшкова завершился. Душевная болезнь проникла в сознание поэта и свыше тридцати лет терзала его разум. Батюшкову казалось, что он в тюрьме. Что он окружен врагами. Увы, все попытки вылечить поэта были безуспешными.

В 1854 году по России разнеслась весть, что Батюшков выздоровел и, будучи в здравом уме, уехал в Париж. Но, увы, это был всего лишь слух. Со временем он превратился в легенду. Теперь же (спустя полтора века) мы вправе утверждать, что никакой легенды и не было. А было как бы замедленное кино, крутящееся в режиме нон-стоп. Батюшков садился в экипаж. Ехал 50 или 100 верст, потом дорога сама поворачивала обратно. И Константина Николаевича вновь привозили в Вологду.

В минуту душевного просветления Батюшков сказал — видимо, для будущих поколений:

«Я похож на человека, который не дошел до цели своей, а нес на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился вдребезги. Поди узнай теперь, что в нем было».

«Приют для добрых душ»

Нет, Константин Николаевич, не разбился сосуд вашей поэзии. И много в нем еще живительной влаги. На всех хватит. Ваши стихи дивно певучи. Их хочется произносить слегка нараспев. Не говорить, а декламировать. С вершины горы или с высокого берега:

Как в воздухе перо кружится здесь и там,

Как в вихре тонкий прах летает,

Как судно без руля стремится по волнам

И вечно пристани не знает…

P. S. В стихотворениях Батюшкова не удалось обнаружить строк, увековечивающих Петербург начала XIX века. Видимо, Константин Николаевич не был певцом столичной жизни. Но зато в «Послании к А. И. Тургеневу» (1818) мы находим великолепное описание загородного отдыха, возможно, что это одна из первых «дачных апологий» в русской поэзии:

Есть дача за Невой,

Верст двадцать от столицы,

У Выборгской границы,

Близ Парголы крутой:

Есть дача или мыза,

Приют для добрых душ,

Где добрая Элиза

И с ней почтенный муж,

С открытою душою

И с лаской на устах,

За трапезой простою

На бархатных лугах,