Искусство из зоны риска или «кич позорный»?

Почему под словами «современное искусство» сплошь и рядом подразумеваются вещи, которые для обычного человека вообще искусством не являются: груды хлама, бесформенная мазня или акты уличного хулиганства? Почему такой взгляд, явно не разделяемый большинством, нашел такую мощную поддержку как у передовой интеллигенции, так и у состоятельных кругов? На вопросы корреспондента «Росбалта» отвечает Семен Файбисович – художник, безусловно современный, но отнюдь не сбрасывающий реализм с корабля современности.

- Семен Натанович, что же получается, если верить многим интеллектуалам: ни реализм не современен, ни живопись вообще не современна, - а современны только «инсталляции», какие-то кусочки плохого кино или вообще опрокидывание машин милицейских? И вот это - и есть вершина? Разве не все современно, что создается в наши дни во всех жанрах?

- Нет, современное искусство в цивилизованном представлении – это не всё, что делают современники. Далеко не все.

- А что же?

- Это то искусство, которое ищет какие-то новые формы, адекватные вызовам времени, пытается нащупать язык, на котором можно говорить со своим временем, с современниками. То, что обитает в точках роста и зонах риска. Иными словами, современное искусство всегда содержит элемент инновативности – того, чего раньше не было.

Причем я убежден, что это не обязательно должны быть формы выражения, выходящие за рамки «традиционного» художественного творчества: инсталляция, перформанс, акция, интерактив – как нынче принято считать. Убежден, что и живопись, и скульптура обладают мощным инновативным ресурсом – требуется только почуять его, обнаружить и задействовать.

Кроме современного искусства, есть салон. В советские времена его гнездилищем был Союз художников, члены которого были убеждены, что творят высокое искусство. На самом деле, они и их сегодняшние последователи эксплуатируют уже внедрившиеся в культуру эстетические и этические представления. Оперируют, часто вполне профессионально, тем, что уже есть – иначе говоря, тем, что до них открыли старые мастера и художники-новаторы. Такое искусство пользуется вниманием людей «со вкусом» – ведь, собственно говоря, вкус и есть отражение уже сложившихся эстетических представлений.

Наконец, есть кич, попса – «искусство принадлежать народу», иначе говоря. Что-то такое лепить, что понятно простому человеку.

- Логично. Правда, все-таки, такое обвинение, как «кич», требует доказательств. Почему уже, можно сказать, «испокон веков» так модно всем ругать Илью Глазунова и Александра Шилова? Потому что они обласканы властью? Но рисовать-то они умеют?

- Кич - не обвинение, а констатация ориентации художника на «ширпотреб». На самом деле, эти «корифеи» рисуют хуже, чем многие представители современного искусства. Просто их поклонники, в силу неподготовленности, не могут отличить мастерства от ремесленной сноровки, даже когда и с нею у автора проблемы.

Кич - это аналог политического популизма: игра на неразборчивости, апелляция к неразвитым людям – в данном случае, неразвитым эстетически. Глазунов когда-то что-то умел, а потом понял, что для того, чтобы «нравиться народу», вовсе не надо что-то уметь, а если умеешь, то лучше это не показывать. Надо делать суррогат, который безо всякого сопротивления и зазора входит в душу неподготовленного зрителя, создавая у того ощущение, что он причастен к настоящему искусству. Их единственная затея – потрафлять. Они абсолютно ничем не рискуют – просто «подмахивают».

Ведь почему они нравятся власть имущим? Потому что у нас культурный уровень власти абсолютно идентичен культурному уровню неподготовленного обывателя. Царям-королям давали качественное культурное воспитание, а у коммунистических вождей, особенно поздних, его и в помине не было, как и у нынешних: вон, что Лужков с Москвой сделал.

- Хорошо. Значит, с одной стороны, Глазунов и Шилов, которые рисуют, как умеют. А с другой стороны – Александр Бренер, который просто какал в Пушкинском музее, Олег Кулик, который на четвереньках кусал дам за ноги, теперь – значит, «Война» с ее опрокидыванием машин. Ничего себе выбор получается, так и ходить никуда не захочешь.

- Если конкретно о группе «Война», мне кажется, они работают на грани артистического и политического высказывания. И, возможно, оттого, что они заняли то место, которое до них никто не занимал, это можно считать современным искусством – в том числе. Новая форма выражения не поймешь чего. Одни уверенно говорят, что это хулиганство, и за это надо сажать, другие – что это форма политического протеста, а третьи – что это чистое искусство. Получается, это и то, и другое, и третье одновременно – а, следовательно, нечто четвертое. Некий феномен.

Какие-то вещи они делают очень остроумно: мне нравится их акция на питерском мосту. Какие-то их вещи мне менее понятны – не «врубаюсь», зачем надо было переворачивать милицейские машины. Но мне импонирует, что они не трусы. Мы ведь живем в стране трусов и рабов: как было, так и продолжается. Желающих лизать одно место власти пруд пруди, а они дают власти пинка под это место, у них есть кураж.

Теперь о ситуации в целом. Действительно, где-то с конца 1980-х в пространстве современного искусства – тогда оно называлось «актуальным» - доминировал тот взгляд, который вы озвучили: «Что не перформанс, не инсталляция, не концепт – то не искусство». И пребывая там, я, будучи живописцем, все это на своей шкуре испытал. Меня просто-напросто взашей выталкивали из этого пространства на том основании, что я не концепт, не соц-арт, не инсталляция и не акция. И тем более, не хулиганство обыкновенное, которое тоже было объявлено в какой-то момент истинно современным искусством.

В пространстве актуального искусства под этим подписывались все. Вся критика, все кураторы. Такая была мода: утверждать, что живопись себя исчерпала – как Пушкина в свое время сбрасывали с корабля истории. Что все картины уже написаны, что оперирование видимым потеряло всякий смысл. Зримый мир вторичен, и обращаться к нему недостойно. Надо новые какие-то смыслы, концепции и формы высказывания создавать. Я этому противостоял в одиночку. Противостоял, потому что у меня внутри жило ощущение, что это не так.

- Но почему этот взгляд так возобладал у нас и на Западе?

- Ну, там он возобладал на время – когда в моду вошел постмодерн. Мощное культурное течение, под которое была подведена серьезная философская база - про то, что все несерьезно, что мир ирреален, что всё – «симулякры», отражения отражений. Что нет никакой разницы между плохим и хорошим, подлинным и суррогатным, правдой и ложью и т.п., и все понарошку. Я, естественно, упрощаю и схематизирую, имея в виду формат нашего разговора, но идея примерно такая, и на какое-то время она завоевала мир. Но даже в те времена на Западе звучали и другие мнения.

А у нас постмодерн, в соответствии со здешним менталитетом, приобрел безальтернативные и репрессивные формы. Это если говорить о пространстве современного искусства. Но важно понимать, что здесь это пространство было, по сути, маленьким островком в мире кондового «постбольшевизма» – поэтому, кстати, и на самом островке им так попахивало.

А коммунисты весь ХХ век воспитывали народ на культуре века XIX. С их лозунгом «взять все лучшее, созданное человечеством», то есть, с установкой смотреть назад, они просто проехали мимо мировой «параллельной» культуры ХХ века, обозвав ее «буржуазной». И все, что творилось в искусстве этого века, они обозвали «безобразием» – так все образцы для подражания и оказались в прошлом. Вот и получилось, что народ и принадлежащее ему искусство вошли в XXI век на багаже XIX и еще более ранних веков. И это та замшелость, на которой играют Шилов, Глазунов и им подобные.

- Очень многие, наверное, не согласились бы с тем, что ориентироваться на XIX век – это плохо.

- Естественно – их же воспитали на том, что это как раз хорошо. Но я не о том, хорошо это или плохо, а о том, что это позапрошлый век. Речь не о том, что Пушкин – плохой поэт. Он гений – был, есть и будет. И Репин, по мне, прекрасный художник, просто прошел целый век очень интересного развития искусства, на котором строится дальнейшее – сегодняшнее развитие, и о котором здесь большинство не в курсе, либо привыкло воспринимать в штыки, как учили большевики. Так что сейчас надо догонять, если мы не хотим остаться культурной резервацией, а хотим стать частью цивилизованного мира.

А если вернуться к возобладавшему взгляду… Когда рухнул железный занавес, советское нонконформистское искусство, бывшее современным в цивилизованных представлениях, вышло из подполья и было востребовано Западом. Тогда и было принято стратегическое решение, как этот Запад завоевать: дескать, американцы тупые, у них больше одной мысли в голове не помещается, поэтому им надо внедрить всего одну простую и доходчивую мысль: «Современное русское искусство – это концептуализм и соц-арт, а все остальное – провинциальные потуги».

- Вы занимали особую позицию в этом противостоянии?

- Я находился внутри современного искусства, но при этом в оппозиции его «генеральной линии» – шел своим путем, ну, или плевал против ветра, как это тогда выглядело. А теперь выясняется, что на своем пути я просто обогнал свое время. Прошла четверть века, и все, наконец, «врубились», что «художник хотел сказать своими работами». Как заметила одна известная критикесса пару лет назад в интервью со мной: «Да, ты в одиночку создал портрет эпохи, а мы этого не заметили». Естественно, в опубликованное интервью эта саморазоблачительная констатация не попала.

Концептуализм и соцарт в основном оперировали теми знаками и символами, которыми «система» сама себя выражала: портреты вождей, лозунги, плакаты, красные звезды, серпы и молоты и т.п. А меня интересовали зоны непроявленного, неназванного, неартикулированного – периферийные в культурном и чисто зрительном смысле. Просто люди в метро, в автобусе или на вокзале, где никто ни на кого не смотрит, и все знают, что смотреть не на что. Что-то анонимное, повседневное, мимоходное, невзрачное, в чем, однако, мне чудилось лицо «системы» – оно оттуда на меня смотрело. А я смотрел в него. Гляделки закончились естественным образом, хоть и неожиданным – «система» сдохла у меня на глазах.

- Вас, кажется, называют «фотореалистом».

- Ну, это как раз поклеп с целью вывести меня из контекста актуального искусства и записать в провинциальные подражатели. Фотореализм – это конкретное направление, которое было популярно на Западе в 1960-е – 1970-е годы, когда брали фотографию и один в один изображали ее кистью на больших полотнах. Фотография была и началом, и концом – самоцелью, словом.

Для меня же фотография была способом собирать материал – брать достоверную фактуру. В автобусе я же не мог набросочки делать – там все трясется, движется и каждую секунду меняется. Снимал на черно-белую пленку, потом делал отпечатки, не заботясь об их «художественности» и вообще качестве. Потом ждал, когда в голове эти отпечатки и то, что я видел своими глазами и чувствовал, начнет «срастаться», обретая цвет и художественную форму – и уже тогда выходил на холст…

Веселое было занятие – снимать в автобусах, метро, электричках, в очередях за водкой. И от доброхотов, которые шпионов ловили, не было отбоя, и от дружинников; даже общение с пьяным гэбистом, который сдал меня милиционерам в метро – все было. Ну а потом, показывая работы, сталкивался с уничижительной критикой «референтной группы» современного искусства. А потом уже и показывать негде стало – не говоря уже, продавать некому…

Ситуация волшебным образом изменилась четыре года назад, когда мои старые работы из одной американской коллекции попали на аукцион и оказалось, что они стоят какие-то безумные деньги. Так – рыночным путем в условиях свободной конкуренции – выяснилось, что я самый дорогой русский художник, живущий на родине. И потом продажи на еще нескольких крупнейших мировых аукционах подтвердили это.

Правда, самый дорогой – не значит, самый богатый. Аукционы – это вторичный рынок, там из одной коллекции продают, в другую покупают. Это не те деньги, что мне идут. Но это было для всех полной неожиданностью, и для меня началась новая жизнь. Только негативное отношение критики сохранилось – там же с тех пор тот же народ окопался. Я теперь создаю портрет новой эпохи, а они этого опять не замечают. Вся разница в том, что теперь мне это по барабану.

- Как вы относитесь к формуле – ее озвучил, в частности, публицист Михаил Берг – что современный художник должен не красоту изображать, а затрагивать нерв эпохи?

- Нерв затрагивать – безусловно. Но для меня не существует дилеммы либо красота – и тогда это не современное искусство – либо нерв; дилеммы, на которой настаивает Берг и практически все остальные, выступающие экспертами по современному искусству. По-моему, они так экспертируют вчерашний день. Считаю, что современное искусство может и должно являть миру красоту – просто новую. Искать и находить ее там, где до сих пор считалось, ее нет. Находить, преодолевая уродство, неказистость, затертость. Предъявлять как красоту то, что до предъявления ею не считалось.

А «правоверная критика» настаивала и продолжает настаивать, что всякое позитивное высказывание, любая апелляция к чувствам, эмоциям, гуманности – по определению, кич позорный. Отчего я был и остаюсь для нее неприемлемой фигурой. Просто сегодня уже всем, кроме нее, ясно, кто из нас на самом деле отстал от жизни.

- «Правоверная критика», похоже, все еще очень сильна. И правоверные галереи тоже. Вообще говоря, на что живет такая мощная индустрия современного искусства, явно не оплаченного трудовой копейкой массового зрителя? Кто содержит «Винзавод», «Гараж»?

- Ну, насчет «мощной индустрии», вы, к сожалению, преувеличиваете. Хотя очаги действительно возникают. На «Винзаводе», насколько я знаю, есть хозяева – хозяева бывшего винзавода. Они сдают в аренду реконструированные здания, и их арендуют основные московские галереи, еще какие-то культурные институции, профильные магазины… Люди так группируются, чтобы создать какую-то «плотность» современного искусства, привлекающую зрителя и покупателя.

«Гараж» - это Даша Жукова, за ней, как вы знаете, Роман Абрамович, а у него уж кое-какие деньги точно водятся. Кстати, «Гараж» делает очень хорошие некоммерческие выставки. Они привозят и показывают то, что непонятно, кто бы здесь еще показал. Тот же Марк Ротко – великий художник, а я его в таком количестве и таком качестве экспозиции нигде до «Гаража» не видел. С другой стороны ясно, что тут ориентация не на широкую публику, а на тех, кому это интересно.

Так что я понимаю, о чем вы: «Фигня какая-то, ничего не понятно и непонятно, кто за эту фигню бешеные деньги платит – дураки какие-то!». Но платят ведь! Существует такая реальность, как мировой арт-рынок. Авторитетные аукционы, на которых рыночным путем определяется, что, кто и сколько стоит; целый большой мир с серьезными устоявшимися институциями экспонирования, купли-продажи, рецензирования, коллекционирования, музеификации.

У нас этот рынок только в процессе становления. Сначала он был совсем игрушечным – и по размерам, и по тому, к примеру, что галереи назывались галереями, ничего не продавая, поскольку некому было. Галеристы выживали за счет еще какого-то бизнеса, а художники – вообще не очень понятно, за счет чего. А сейчас и у нас есть галереи и художники, которые неплохо живут с продажи работ – и их не так уж мало. Просто этот рынок и этот мир не для всех – и так, кстати, во всем мире: надо хотеть в него попасть в каком-либо качестве – и совершить для этого соответствующие усилия.

Если хотите что-то увидеть и понять, начинайте ходить по выставкам – только без предубеждения. Если хотите стать художником, сотворите что-нибудь и ходите с портфолио по галереям, предлагая свой продукт. Если хотите покупать, заработайте много денег. Маленько шучу, но действительно дорогу осилит идущий, – это не вчера было сказано.

Например, многие нынешние коллекционеры современного искусства начинали с антиквариата и старой живописи. А потом им на глаза попалось что-то современное и задело их за живое – тем самым «нервом эпохи»; они все бросили и начали собирать новое искусство. Их захватило, что оно активно соотносится с той жизнью, которая вокруг нас, и этим намного интереснее, чем старое искусство. Там – хорошее вложение капитала, а тут, помимо живого интереса, который вызывают сами произведения, еще игра, причем вполне азартная – ты сам выбираешь, кто нравится, ставишь на то, кто станет потом звездой. Я видел, как быстро у этих людей менялось представление о том, что такое искусство и что такое его собирать – как они с ходу «врубались» и заводились.

Ну и число зрителей современного искусства быстро растет. Вот, биеннале только что закончилась. Прошла на десятках площадок по всему городу, и только основную экспозицию в «Артплее» посетило 70 тыс. человек. Это много. Не могу сказать, что лично мне там все понравилось. Но это не суть важно: важно, что большинство зрителей – молодые люди. Не то, чтобы они там все поняли или полюбили, но им было интересно. Они ходят и на «Винзавод» и в «Гараж» и в другие места, где могут почувствовать пульс современного искусства. И таких молодых людей становится все больше, и они все лучше ориентируются в новом для них мире.

Лично мне интереснее говорить все-таки о тех, кого это искусство привлекает и так или иначе рекрутирует – пусть это и меньшинство всего народонаселения. А большинство, которому оно до лампочки – или даже раздражает которое, – хорошо, если бы уловило следующую взаимосвязь: коли оно хочет жить в свободной стране, глядящей вперед, в ней должно процветать свободное, ищущее искусство.

Беседовал Леонид Смирнов