Пандемия и политика

За последние полгода появилось множество разнообразных прогнозов того, куда теперь будет двигаться мир, как он будет меняться. Если выделить общее, то можно резюмировать, что мир в перспективе ближайших нескольких лет будет более разобщенным и более стратифицированным по разным критериям, тогда как экономическая и политическая власть будет еще больше сконцентрирована в руках наиболее успешных и привилегированных групп. И это, по всей видимости, касается как миропорядка в целом, так и внутренней структуры составляющих его обществ.

Первое. Практически все прогнозируют торможение, а в некоторых важных аспектах и обращение вспять процесса формирования глобальной экономической системы, в рамках которого роль трансграничных потоков продуктов и ресурсов росла, а национальных суверенитетов ослабевала.

Откат стал очевиден задолго до эпидемии коронавируса, прихода к власти Трампа, миграционного кризиса в Западной Европе, «брекзита» и многих других знаковых событий последних пяти лет. Эпоха глобального политического господства крупных транснациональных компаний, с которыми одни связывали надежды, а другие — нешуточные страхи, так и не наступила.

Последние полгода не только не изменили ситуацию в этом отношении, но, наоборот, обещают ускорить наметившуюся тенденцию.

В развитых странах поощряется коррекция транснациональных хозяйственных цепочек — как минимум с исключением из них Китая, а как максимум с наиболее полной локализацией внутри одной страны или в замкнутой узкой группе стран. В США и Японии уже принимаются дополнительные ограничения для иностранных инвесторов и специалистов. Есть все основания полагать, что ситуация и дальше будет развиваться в том же ключе.

Сегодня в этом направлении активно действуют силы, выступающие за принудительный «развод» (decoupling) американского (и вообще западного) и китайского бизнеса; за «ресуверенизацию» торговой и инвестиционной политики; за деофшоризацию национального бизнеса и возврат деловой активности преимущественно в «свои» юрисдикции. Конечно, это не означает, что на пути товаров и технологий будут возводиться непреодолимые барьеры, а транснациональные формы бизнеса начнут сворачиваться. Однако темпы того процесса, который принято называть экономической глобализацией, как минимум существенно замедлятся. И произойдет это уже потому, что дальнейший прогресс глобализации невозможен без каких-либо форм наднационального многостороннего регулирования, а его сторонники практически повсеместно утрачивают политическое влияние.

При этом бо́льшая обособленность, по-видимому, будет проявляться и в политической сфере. Меньшая степень координации стран Запада вряд ли связана исключительно с личными особенностями нынешнего поколения государственных лидеров. Трения между военно-политическими союзниками явно обнажают возросший дефицит взаимного доверия, а он едва ли сменится всеобщим стремлением к единению, даже если с политической сцены уйдут Дональд Трамп, Ангела Меркель, Эммануэль Макрон, Борис Джонсон и Синдзо Абэ. Недоверие коренится глубже — на уровне эволюции общественного мнения, которое с готовностью откликнулось на популистскую и националистическую риторику.

Это делает невозможным и так называемую «новую биполярность» — формирование в мире двух противостоящих друг другу лагерей, объединенных вокруг, соответственно, США и КНР. Это противостояние представляет собой не соревнование полюсов, как это было во времена СССР: сегодня нет борьбы идеологий, а у Китая нет сфер влияния и союзников (разве что КНДР). Это борьба за смену лидерства. США полагают, что Китай стремится занять их место в мировой экономической и со временем технологической табели о рангах.

Поэтому возникающая в реальности картина намного более пестрая и подвижная. И COVID-19 тут тоже оказался в русле новой реальности: реакция правительств на пандемию и связанные с ней угрозы — как реальные, так и мифические — объективно еще более отдалила мир от простой двухполюсной модели.

Второе. При этом внутри каждой страны роль государств и правительств ощутимо возросла (в особенности в России), хотя бы в силу объективной необходимости усилить централизацию управления в период острой и очевидной угрозы здоровью и жизни населения — даже если реальные масштабы и природа этой угрозы до конца никому не понятны (а возможно, именно в силу этого обстоятельства). В этих условиях на какое-то время ослабевает и инстинктивное желание населения сопротивляться ужесточению контроля.

Конечно, все так называемые локдауны, затронувшие в основном частную, а не государственную хозяйственную и социальную активность, были сугубо временным явлением и не претендовали на то, чтобы стать частью некой новой нормальности. Однако информационно-коммуникационные сферы и услуги, в большей мере поддающиеся контролю сверху, занимают особое место в общем векторе этих изменений. Достаточно сказать, что интернет, который еще относительно недавно казался чуть ли не царством ничем не ограниченной индивидуальной свободы, оказывается средством манипулирования общественным сознанием, едва ли не в разы более мощным, чем когда-то традиционные печатные СМИ, считавшиеся очень уязвимыми для административного контроля. Более того, благодаря установлению правил и преференций для отдельных субъектов информационно-коммуникационной сферы новые инструменты государственного наблюдения и контроля становятся особенно эффективными.

Еще более существенные последствия, по всей видимости, будет иметь нарастающий эффект масштаба в результате все более широкого использования цифровых платформ — как для организации различных новых форм деятельности, так и для контроля за ними. Уже сегодня цифровые платформы для бизнеса и частной коммуникации оказались легко поддающимися концентрации в руках группы олигополистов не только национального, но и глобального порядка. Речь идет о сосредоточении критически важных цифровых активов (наряду с возможностями и знаниями) в руках ограниченного числа людей, бизнесов или государств. Это может привести, во-первых, к нерыночному, но политическому механизму ценообразования и отсутствию объективного надзора, а во-вторых, к цифровому неравенству — фрагментированному неравному доступу к критически важным цифровым сетям и технологиям (как между странами, так и внутри них) вследствие неравных возможностей инвестирования, нехватки необходимых профессиональных квалификаций, недостаточной покупательной способности или правительственных ограничений.

Обеспечивая мгновенный доступ к многомиллионной аудитории потенциальных и реальных потребителей, эти платформы дают колоссальный выигрыш своим владельцам и эффективно блокируют механизмы рыночной конкуренции (во всяком случае в ее привычных формах и масштабах). Это затрудняет доступ на рынок новых игроков не только в своей, но и во многих сопряженных сферах.

Ситуация усугубляется еще и тем, что большие цифровые платформы способны не просто предоставлять своим контрагентам технические возможности и услуги, но и взаимодействовать с ними в этом процессе, собирать о них разнообразную информацию и во многом определять их будущие действия. Хотя сбор информации о потребителях и программирование их потребления — явление само по себе не новое, потрясающий воображение рост технических возможностей хранения и обработки больших массивов информации сделал эти платформы мощнейшим экономическим актором.

Третье. Более того, финансовые, организационные и информационные возможности этих информационно-коммуникационных суперкорпораций потенциально делают их важнейшим политическим игроком. При этом их олигопольное, а в некоторых сегментах и почти монопольное положение становится особенно значимым с точки зрения потенциальных последствий для общества.

Влияние эпидемии коронавируса и здесь нельзя считать нейтральным. С одной стороны, пандемия дала возможность правительствам и агентам цифровой экономики практически без сопротивления увеличить объемы собираемой информации о населении через внедрение цифровых технологий в новые области и в новых масштабах, объясняя это мерами, необходимыми для понимания природы эпидемии, ее сдерживания и последующей профилактики. С другой стороны, пандемия притормозила попытки ограничить монополизацию этой сферы группой крупнейших игроков с помощью административного сдерживания и иных форм общественного вмешательства в их деятельность. Итогом, несомненно, будет дальнейшая концентрация информационных возможностей в руках ограниченного круга акторов — избранных частных корпораций, государственных ведомств и конкретных физических лиц, — и все это на фоне растущей непрозрачности условий и масштабов использования информационных технологий.

И хотя страхи получения этими акторами неограниченной экономической и политической власти на данном историческом этапе кажутся преувеличенными и избыточными, тенденция к такой концентрации существует и должна ясно осознаваться, равно как и вытекающие из нее последствия для общества.

Четвертое. Анализируя международный опыт последнего полугодия, можно наблюдать усиление расслоения как глобального сообщества в целом, так и отдельных национальных обществ.

Один из аспектов этого расслоения, хозяйственный и имущественный, связан с влиянием на мировую экономику рецессии, вызванной пандемией. Эта рецессия обещает быть более глубокой и длительной, чем так называемая Великая рецессия — финансово-экономический кризис 2008–2009 годов.

Получивший новый сильный толчок структурный сдвиг в сторону интернет-экономики (которая, как было отмечено выше, по своей природе является более концентрированной и дифференцированной с точки зрения размеров и устойчивости доходов) также привел к росту неравенства индивидуальных возможностей. И это касается не только неравенства возможностей извлечения доходов, но и, что важно, неравенства в социальной и профессиональной адаптации, в обеспечении стабильности своего положения, в защищенности от негативных воздействий внешней среды и пр. И хотя речь пока не идет о возникновении новых замкнутых каст, новые социальные перегородки, пусть и неформальные, в обществе все же возникают.

Если в конце ХХ века общий тренд заключался в признании прав всякого рода непривилегированных сегментов и меньшинств и постановке задачи их интеграции в единое общество с общими для всех правилами, то в последние годы наблюдается иной процесс: растет популярность идей и практик своего рода социального инжиниринга — попыток обеспечить стабильную среду для правящих элит путем управления поведением социальных групп в рамках иерархической системы. Другими словами, людям предоставляется возможность конкурировать внутри общества путем взаимодействия большого количества малых групп, сформированных вокруг отдельных специфических интересов, в то время как задачу формулирования общих интересов и их внедрения в коллективное сознание берет на себя самоназначенная квазиэлита при помощи обслуживающих ее социальных технологов.

Пятое. Это принципиально иная модель политического устройства, в которой основные элементы прежней идеальной модели (конкурирующие на выборах политические партии, отражающие различные идеологические концепты и интересы крупных групп; формирование власти на основе баланса интересов; разделение властных полномочий между разными центрами власти в целях недопущения ее узурпации) выполняют второстепенные функции и уже не срабатывают в принципиально важных моментах.

Внешне это выглядит как политическая деградация, охватывающая все новые страны на фоне коронавирусного вызова. Однако происходящее вполне может оказаться отражением процесса утверждения новой политической системы в ряде ведущих государств — системы, которая основывается на непрозрачном контроле над обществом при помощи новых цифровых, коммуникационных и социальных технологий.

Новая система пока еще нигде не существует в полном и очевидном виде, однако ее контуры уже наметились. Борьба правительств с пандемией коронавируса только усугубила кризисные явления в прежней политической системе, и в ближайшие годы нам предстоит увидеть немало сюжетов на тему трансформации политики.

Григорий Явлинский