"Артисты — люди с обнаженными нервами"

Актриса Елизавета Боярская уже 9 лет великолепно играет на сцене Малого драматического театра (Театра Европы). За роль Гонерильи в спектакле «Король Лир» она стала лауреатом премии «Золотой софит», за Варю в спектакле "Вишневый сад" получила актерскую премию имени А. Миронова "Фигаро" в номинации "Лучшие из лучших". Перед открытием нового сезона МДТ, которое состоится 8 сентября, Елизавета Боярская рассказала «Петербургскому Авангарду» о самом важном в ее профессии, о ролях, которыми она «упивается», и об отношении к своей знаменитой династии.

- Помню, как вы, будучи еще студенткой, в премьере «Короля Лира» удивили тем, что с мастерами МДТ работали в равноправном ансамбле. Откуда такая ранняя профессиональная свобода: природа, педагогический талант вашего учителя Льва Додина? Или имело значение то, что вы из актерской семьи, и театр с рождения для вас — дом родной?

— Точно не природа. Однозначно. Принадлежность к семье — тоже, наверное, нет: у папы с мамой и у меня настолько разные школы, что если б я в профессиональном смысле как-то подверглась влиянию родителей, я бы выделялась из общей компании Малого драматического. Потому что школа Игоря Владимирова и школа Льва Додина — просто полярные.

- Но ведь Михаил Боярский учился у Леонида Макарьева...

— А работал-то он сразу после института и долгое время как раз с Владимировым в Театре Ленсовета. В общем, думаю, что дело именно в моей школе, в моих педагогах.

Ну и, возможно, повлияло то, что я всегда была прилежной ученицей. Этаким пионером — во мне по жизни преобладают пионерские качества. Я в Театральном институте была старостой курса и училась соответственно. Я без этого не могу, это часть моего характера: обязательность, ответственность. Поэтому в профессию я не просто погружалась, а прямо-таки вгрызалась.

Другое дело — у всех по-разному складывается судьба: кто-то вроде и старается, но ничего не выходит, а у кого-то усилия дают результат. Кто-то и вовсе никаких сил не прикладывает, а блистает — но тут уж точно речь о природном даровании. Хотя тогда я вообще не думала: получится или нет, а просто старалась последовательно и методично вникать в профессию. Может быть, слияние с остальной компанией и произошло так быстро, что я всячески пыталась прислушаться к Льву Абрамовичу и максимально точно его услышать. Потому что можно слышать режиссера, но неправильно трактовать то, что услышал.

Еще я для себя вот какую штуку обнаружила. Мне кажется, что она имеет значение: для артиста очень важен музыкальный слух. Хотя я только немного владею фортепиано и в театре играю на флейте, слух у меня хороший.

- Где вы играете?

— В оркестре в спектакле «Жизнь и судьба», но я играю из-за кулис. Так вот, благодаря музыкальному слуху я хорошо слышу фальшь — будь то музыка, пение или игра драматического артиста. Это может быть в таком театре, как наш, где мы стараемся на сцене максимально органично проживать жизнь. А может — и в гротесковом, где все преувеличенно, наигранно, но и в этом гротеске тоже кто-то интонирует точно, а кто-то порой фальшивит. И себя я очень хорошо слышу: где я сфальшивила, что-то сделала неправильно. Поэтому если почувствую, что выпадаю из темпоритма или существую в параллельной тональности, сразу перестроюсь, переведу себя на другие рельсы.

- Такой самоконтроль на сцене не сушит эмоции?

— Мне кажется, тут как у музыкантов. Ты вдохновенно играешь, следишь за дирижером, ты часть единого коллектива, но если вдруг у тебя случайно палец сполз на другой клапан — ты же не останавливаешься, не впадаешь в нервный ступор, не выключаешься из жизни. Ты играешь дальше. Так что мне способность слышать себя как бы со стороны не мешает. И вот когда мы репетировали «Лира», я старалась прислушаться к звучанию этой давно состоявшейся компании, поймать ее мотив. Чтобы не вывалиться из нее катастрофически, не оказаться инородным телом, а, наоборот, следуя этим внутренним ощущениям, попытаться в нее встроиться, стать ее частью.

- Ваша жизнь кажется блестящей success story. При этом подавляющее большинство ваших театральных ролей — в трагедиях, либо Лев Додин трактует эти пьесы как трагедии. Откуда вы черпаете знания о трагических переживаниях героинь?

— Воображение. И... как сказать? Мера чувств, наверное. Я примеряю на себя масштаб трагедии того или иного человека и не до конца, конечно, но до какой-то степени действительно начинаю это испытывать. Артисты — люди с обнаженными нервами, то, что трогает всех, их трогает вдвойне. Ты читаешь материал, разбираешь его, ставишь себя на место героини — и рождается единственно возможная оценка. Мы ее не сочиняли, так она придумалась сама. Даже не придумалась, а просто так сыгралась.

Доводилось читать и слышать о моей какой-то внешней холодности, но на самом деле я очень чувствительный человек. Может быть, в жизни я не так многоэмоциональна — но это с людьми, которые не являются моими близкими или друзьями. А с друзьями я, наверно, какая-то третья — веселая.

- Вы бережете эмоции для профессии?

— Совсем не берегу. Я искренне, с размаха включаюсь в какой-то водоворот, который захватывает на сцене. Именно в эту секунду. С одной стороны — да, есть партитура роли, спектакль поставлен, а с другой — так интересно каждый раз по-новому все это увидеть, услышать, осознать. Поэтому и оценки рождаются такими. Конечно, Лев Абрамович — человек трагического мироощущения, и оно нам неизбежно прививалось с первого курса. Но мне оно свойственно только на сцене, а в жизни я оптимист. Вернее, реалист с оптимистическим уклоном.

- Считается, что правильный путь создания роли — когда актер прошел весь путь от первой читки до выпуска, а любой ввод в уже идущий спектакль неполноценен. Вам везло: все спектакли вы играли с премьеры, в том числе Ирину в «Трех сестрах». Но недавно вы перешли на роль Маши. Как вам дался первый в жизни ввод?

— Очень тяжело. Во-первых, это было настолько внезапно: на репетиции отвели всего неделю, причем мы параллельно выпускали «Братьев и сестер». Мне нужно было очень быстро мобилизоваться. Лев Абрамович спросил: вы же знаете спектакль? — Да, знаю, конечно. — Ну вот, порепетируем чуть-чуть, и играйте. В итоге мы на бегу, без декораций, без костюмов прошли только первый акт, Лев Абрамович сказал: я вам подскажу какие-то основные вещи, но в целом играйте, как вам кажется. Но это же Маша. Маша!

- Великая роль, о которой мечтают все актрисы.

— Вот именно. Для меня это было немыслимо — мы даже не прошли все до конца. Я тряслась как осиновый лист. Но вроде бы все случилось и получилось, сейчас играю с удовольствием.

- Ваша Ирина была крайне интересна — она стала открытием в хрестоматийной пьесе: не юная прекраснодушная девочка, а сильная жаждущая хоть чьей-то взаимности молодая женщина.

— Ее я тоже очень любила и люблю по-прежнему. Считаю, что Ирина — самая трагичная фигура в этой истории. Ее падение — с самой большой высоты, ее крах — самый тяжелый из всех. Она совсем не такая, как у Чехова. Это Лев Абрамович нас приучил: всегда подходить к роли с обратной стороны. Ключик к роли мне подсказал Валерий Николаевич Галендеев. Няня ей говорит: «Аринушка, ты же будь ласковая, вежливенькая». Почему не Оле, не Маше, а именно Ирине? Значит, она бывает совсем не ласковой и не вежливенькой.

Машу я тоже играю принципиально иначе, чем принято. Вы же помните: она такая трагическая героиня, вся в черном, до сих пор носит траур по отцу, мужа не любит, у нее роман с Вершининым и все остальное. А тут для меня ключом стали слова Оли: «Ты, Маша, глупая. Самая глупая в нашей семье — это ты. Извини, пожалуйста». И я взяла это за основу — не то чтобы играю дуру, но я играю... женщину. Прямо вот женщину-женщину. Она на самом деле любит своего мужа Кулыгина, который в ней души не чает, холит ее и лелеет (мне, кстати, очень нравится играть с Сергеем Власовым). Но она — человек, который не может не жить полнокровно. Маша говорит: когда был жив отец, были балы, было весело, а сейчас я умираю, потому что мне скучно. Ей как женщине нужно все время что-то испытывать, она словно огонечек, который можно задуть, а можно распалить. Приходит этот Вершинин — он ведь на самом деле совсем не герой романа. Он такой странный мужик, которого сослали в эту провинцию, видимо, за плохую службу и который несет то ли умные вещи, то ли полный бред. И она влюбилась в него — сочинила себе эту любовь, абсолютно в ней купается и ею упивается. А потом, когда все это кончается, когда он уходит, она с таким же нежным взглядом кидается назад к мужу, чтобы тот взял ее обратно. И муж берет. Потому что «с каждым может случиться», и будет течь их жизнь дальше по-прежнему. То есть она такая немножко чеховская же Душечка.

Мне было интересно попробовать развернуть Машу в такую сторону. Это не снижает драматизма — наоборот, придает взаимоотношениям сестер какие-то новые оттенки. И я этой ролью начинаю сейчас прямо-таки упиваться.

Беседовал Дмитрий Циликин

Продолжение интервью читайте здесь.

Проект реализован на средства гранта Санкт-Петербурга.