Posted 7 марта 2023,, 08:30

Published 7 марта 2023,, 08:30

Modified 1 февраля, 19:56

Updated 1 февраля, 19:56

Где в разговорах о «поле и гендере» кончается наука — и начинается квазинаучный «активизм»

Где в разговорах о «поле и гендере» кончается наука — и начинается квазинаучный «активизм»

7 марта 2023, 08:30
Фото: Фото из личного архива Александра Коцюбинского
Гендерный конструктивизм не приносит пользы обществу, считает психиатр Александр Коцюбинский.


Недавно прошедший в арт-пространстве «Марс» Дискуссионный клуб был посвящен актуальной теме соотношения «гендера» и «пола». В ходе полемики специалист в области Gender studies социолог Ася Новкунская высказала ряд тезисов, среди которых был ключевой: «если пол обусловлен набором биологических характеристик, то гендер — набором социальных».

Поскольку этот тезис является, по моему глубокому убеждению, совершенно антинаучным, я решил поделиться некоторыми соображениями. Дело в том, что обсуждаемая тема непосредственно примыкает к сфере моих, более чем 60-летних, профессиональных интересов: психиатрии и клинической психологии.

Кратко о терминах

Как принято считать, различие между терминами sex (биологический пол) и gender (социокультурный пол) впервые ввели в научный оборот психолог Роберт Столлер и эндокринолог Джон Мони/Мани (Money).

С тех пор оба эти понятия в различных научных и общественных дискурсах продолжали содержательно эволюционировать и видоизменяться, особенно после того как внимание к проблематике гендера (то есть «социально сконструированного пола») породило целое междисциплинарное направление под названием Gender studies, одним из догматов которого стал тезис о «множественности/небинарности гендеров».

Даже вполне очевидный факт биологической половой дихотомичности человека некоторыми психологами был поставлен под сомнение. Они заявили, что у человека якобы существуют несколько уровней биологической репродуктивной организации:

  • генетический пол (производный от определенного набора генов);
  • гонадный пол (производный от деятельности желез внутренней секреции);
  • морфологический пол (производный от фактора наружных и внутренних половых органов);
  • церебральный пол (производный от дифференциации мозга под влиянием тестостерона).

Несмотря на внешнюю наукообразность данной гипотезы, уверен, любому образованному человеку, а не только обладателю медицинского диплома, несложно увидеть ее очевидную надуманность.

Эпистемологическая причина, по которой сторонники половой, а равно и гендерной «множественности» попытались разглядеть то, чего в реальности нет, очевидна. Она заключается в игнорировании давно установленного (как минимум, с начала XX в., когда была опубликована работа Отто Вейнингера «Пол и характер. Принципиальное исследование») факта, что представление о дискретно противостоящих друг другу половых биологических различиях — не более чем максималистское теоретическое допущение, аналогичное «идеальным типам» Макса Вебера или «эйдосам» Платона.

В реальности бинарное противостояние полов представлено самыми разными вариантами сочетания мужских и женских качеств у одного и того же человека. При этом в подавляющем большинстве случаев это сочетание оказывается конкордантным («гармоничным», когда психологические качества противоположного пола не «перебивают» биологический пол), а в подавляющем меньшинстве — дискордантными («дисгармоничным», когда происходит рассогласование между биологическим полом и психологическим самоощущением человека). Одним словом, даже гермафродит — это микст мужского и женского тел, а не «третий пол», о котором активно рассуждают многие сторонники «гендерной теории» (помимо этой вполне мифической категории, в Gender studies утвердились также «четвертый», «пятый» и иные «дополнительные (Supernumerary) гендеры»). К слову, упомянутый женско-мужской микст, как правило, неравномерен и имеет более выраженную морфологическую склонность либо к мужскому, либо, соответственно, к женскому полу, что позволяет врачам в некоторых случаях на ранних стадиях скорректировать пол ребенка в сторону большей морфологической половой определенности.

Одним словом, люди рождаются либо мужчинами, либо женщинами — с большей или меньшей выраженностью качеств противоположного пола, что не отменяет базового деления всех людей на М и Ж. (Со всеми необходимыми оговорками относительно феномена гермафродитизма, который, что в данном случае важно подчеркнуть, не предполагает возможность дальнейшего размножения, то есть предопределяет заведомо ограниченные репродуктивные возможности такого организма).

Однако сторонники гендерного конструктивизма с этим не согласны. Признавая тот факт, что изначально организм человека обладает первичными половыми признаками, они настаивают на том, что в дальнейшем половая идентичность личности всецело оказываются производной от социокультурно обусловленного «гендера». Их позицию можно представить в виде нескольких взаимосвязанных тезисов:

— во-первых, «биологический пол на самом деле является социальным конструктом, в котором разные уровни сексуальной организации тела произвольно выстроены в виде некоей иерархии»;

— во-вторых, противопоставление мужского и женского, «как теперь осознается в гендерных исследованиях, всего лишь удачно отражает иерархическую структуру общества, в котором мужчины и женщины обладают различными социальными статусами, выполняют взаимодополняющие социальные роли и служит обоснованием принудительной гетеросексуальности»;

— в-третьих, все это «заставляет с сомнением отнестись к традиционному делению людей только на два пола»;

— стало быть, в-четвертых, «о „природной заданности“ пола в привычном понимании говорить уже не приходится».

В каждом М есть немного Ж. И наоборот. Но «третий пол» — это фикция

Все в том же начале XX в. (1908 г.) англичанин Эдвард Карпентер (поэт, мыслитель, социалист по убеждениям, сторонник равноправия геев и тюремной реформы, а также противник вивисекции) предпринял попытку научного осмысления дилеммы «пол — сексуальная ориентация».

Несмотря на ценность самого факта привлечения общественного внимания к проблеме гомосексуальности, Карпентер пришел к ошибочному заключению о наличии «промежуточного пола». Этим термином Карпентер обозначил то, что в настоящее время относится к гомосексуальности, которая в реальности, как известно, делению людей на мужчин и женщин не противоречит и никакого «промежуточного пола» не порождает.

Но существует и другая проблема, а точнее, «проблемная триада», к которой работа Карпентера вполне закономерно привлекла внимание. А именно, соотношение: 1) пола, 2) психологических особенностей личности и 3) сексуальной ориентации.

Наличие этой «композитной» и крайне многовекторной проблематики, впервые подробно описанной Вейнингером и Карпентером и касающейся множественности вариантов соотношения «мужского» и «женского» в психологии конкретных людей, спустя десятилетия и привело к появлению термина «гендер», призванного описать психосоциальный уровень половой идентификации личности.

Спору нет. «Социально-психологический пол» (гендер), как отмечается в многочисленных исследованиях, зависит от индивидуальных особенностей личности: ее характера, темперамента, способностей, развития эмоционально-волевой сферы, функциональной асимметрии мозга, интеллекта. Но это отнюдь не означает, что «сколько людей — столько гендеров».

Как и биологических полов, социально-психологических полов, т. е. гендеров, ровно два. И им — как «идеальным типам» — присущи вполне узнаваемые «идеально-типичные качества».

Мужчины, как правило (что отнюдь не значит — всегда!), проявляют большую активность в разрешении проблем, имеют преимущества в скорости и координации движений, в пространственной ориентации, в логическом решении той или иной проблемы, они более хладнокровны.

В свою очередь, женщины, как правило (и тоже не всегда!), превосходят мужчин в тонкой моторике, в скорости восприятия, памяти, беглости речи, интуиции.

«Мужское» предполагает большую социальную инициативность и активность, большую силу (не обязательно физическую), большее бесстрашие и решительность, но в то же время — большую агрессивность, большую резкость, большую тягу к достижению первенства, большие способности к творчеству, рассудительность, эмоциональную стабильность при меньшей ее дифференцированности и меньшей способности к модерированию коммуникаций.

У женщин более выраженными оказываются социальная ориентация, милосердие, коммуникативность, конформность, гибкость и пластичность, эмоциональная дифференцированность, что позволяет женщине лучше управлять семьей (вопреки расхожему штампу, уходящему корнями в патриархально-хозяйственное прошлое, о том, что мужчина — «глава семьи»), непрерывно модерируя внутрисемейные отношения, играя в семье особую роль в качестве матери и т. д.

В результате определенной поведенческой и ролевой дихотомичности мужчин и женщин становится более простым установление «парных взаимоотношений» и в конченом счете — создание семьи.

Половые различия проявляются также в характере реакции на стресс. Согласно исследованиям Бориса Ананьева, женщины, в отличие от мужчин, реагируют на непосредственно возникшую стрессовую ситуацию, в то время как мужчины начинают расходовать энергию еще в момент возникновения представлений о возможной экстремальной ситуации. Поэтому мужчины оказываются более готовы к стрессу, хотя для некоторых из них это заканчивается крахом, так как к моменту возникновения стрессовой ситуации энергетически они уже себя израсходовали.

Внезапно-реактивные беспокойство, эмоциональность и озабоченность женщин затрудняют им разрешение личных, житейских и производственных стрессовых ситуаций, приводят к тому, что женщины оказываются более подвержены нервным и аффективным (эмоциональным) психическим расстройствам, чем мужчины, «быстрее начинают плакать».

В свою очередь, мужчины, когда преодолевают жизненные трудности, оказываются более рациональными, прибегают к помощи интеллекта, волевой и физической силе, подчас агрессивным реакциям. Мужчины зачастую прямолинейны. В экстремальных условиях они внешне держатся более хладнокровно, хотя при этом испытывают больший негативный эффект от стрессов, влияющий на их психическое (развитие достаточно «глубоких» психических расстройств) и физическое (смертность от инфарктов вследствие неудач на работе, невозможности обеспечить свою семью, гибель в экстремальных ситуациях) здоровье.

В общих чертах об этом писал уже упомянутый выше Вейнингер в далеком 1903 году, при этом раскрывший феномен индивидуальной психологической специфики каждого человека, обладающего собственным уникальным набором «идеального мужского» и «идеального женского» в характере и структуре личности.

Как отмечал в этой связи Игорь Кон, появление в 1960-х гг. в науке нового термина — «гендер», само по себе не дало нового знания, но лишь повысило чувствительность общества к ранее не замечавшимся социальным и психологическим нюансам.

В самом деле, Вейнингер (покончивший с собой в 23 года, через год после выхода его книги) успел понять и сказать очень многое из того, о чем будут активно рассуждать гендерные исследователи спустя более чем полвека. Напомню, он призывал к индивидуализации воспитания — вместо привычного разделения по признаку пола. Он с неодобрением относился к тому, что полом ребенка и только им (полом) определяется, какую одежду ребенок будет носить и какой деятельностью он должен заниматься, независимо от его индивидуальных склонностей и предпочтений.

Но при этом, в отличие от новейших социал-конструктивистов и гендерных теоретиков, Вейнингер, подвергая сомнению жесткую психологическую и социально-нормативную дихотомичность мужского и женского, вел речь о биологических основах межполового разделения и утверждал, что сила инстинкта (носящего, как известно, врожденный характер) выше силы воспитания и что отличия детей, выпадающих из традиционных типов, обнаруживаются еще до периода половой зрелости. По сути Вейнингер вплотную подошел к научному пониманию феномена трансгендерности.

Как известно, есть мальчики, которые охотно играют в куклы, вяжут и вышивают, одеваются в женское платье, называют себя женскими именами. И есть девочки, которые стабильно демонстрируют во всем — в одежде, интересах, пристрастиях — «чисто мальчишеское» поведение, упорно стремятся к мальчикам в их играх и принимаются ими на правах товарищей. С возрастом отличия таких мальчиков и девочек от «статистического полового большинства» только кристаллизируются: данные психологически особенные женщины в своем поведении и одежде еще более стремятся к мужественности, а мужчины — к женственности.

Вейнингер показал взаимосвязь характерологических проявлений мужественности и женственности с непосредственными физиологическими механизмами. Он даже выдвинул гипотезу о том, что каждая отдельная клетка обладает определенным половым оттенком.

Помимо этого, Вейнингер сделал интересные выводы относительно специфики восприятия человеком противоположного пола: мужчина с ярко выраженной мужественностью плохо понимает противоположный пол, он живет лишь со своим представлением о женской сексуальности; женщина же с яркой женственностью, в свою очередь, плохо понимает мужчину. Именно это взаимное недопонимание, согласно Вейнингеру, усиливает сексуальное притяжение (вспомним культовые образы женщины как «непрочитанной книги» и мужчины как «недосягаемого принца на белом коне»), но в то же время снижает возможности для общения и взаимопонимания между полами.

К схожему выводу пришел русский философ, психолог и публицист Петр Астафьев, за 20 лет до Вейнингера писавший, что особенность обычного мужского восприятия собеседника — склонность видеть в нем лишь функции и способ достижения собственных целей, а не личность с переживаниями и стремлениями.

Об узости и ограниченности «типично мужского» (и, соответственно, «типично женского») позднее писал Кон: «максимальное соответствие установок и реакций полоролевому стереотипу, т. е. высокая степень маскулинности у мужчин и высокая степень феминности у женщин, отнюдь не является гарантией психического благополучия. Напротив, индивиды, относительно свободные от жесткой половой типизации, обладают более богатым поведенческим репертуаром и психологически более благополучны». К тем же выводам по сути пришла юнгианский аналитический психолог из США Янг-Айзендрат Полли, утверждающая, что мужчины, выполняющие функции «отца семейства», не отвечают эмоциональным потребностям женщин и детей, находящихся рядом с ними. Мужчины, — подчеркивает Полли, — «вообще не способны слушать или сочувственно воспринимать эмоционально окрашенную информацию, вместо этого соглашаются понимать лишь рациональные, строго сформулированные сообщения о том, „что случилось“ или „что нужно сделать”“. Данное наблюдение, разумеется, не отменяет того очевидного факта, что все мужчины, как и все женщины, — „разные“.

Вейнингер подчеркивал индивидуальную социально-психологическую композитность каждого конкретного М и каждой конкретной Ж. И в этой связи (так же, как чуть позднее это сделает и Карпентер) использовал не совсем удачное понятие «половой промежуточности»: «существуют бесчисленные переходные степени между мужчиной и женщиной, так называемые „промежуточные половые формы“. Мы можем принять идеального мужчину М и идеальную женщину Ж как типичные половые формы, которые в действительности не существуют». «Коэффициент мужественности и женственности никогда не может быть равен нулю, соответственно, нет ни мужчины, ни женщины, есть только мужественное и женственное». Ясно, что рассуждения Вейнингера о том, что «нет ни мужчины, ни женщины», а есть лишь бесконечные «промежуточные половые формы», следовало понимать не буквально, но лишь в том смысле, что в реальной жизни нет ни «идеального мужчины», ни «идеальной женщины», но есть лишь мужчины и женщины с теми или иными вкраплениями качеств и свойств противоположного пола.

Однако именно это гротескно заостренное суждение, призванное подчеркнуть факт отсутствия в реальной жизни «идеальных половых типажей», явилось фундаментом для последующего, во многом «перевернувшего» смысл сказанного Вейнингером (который, напомню, был убежден в биологической обусловленности всех сексуально-психологических особенностей человека) на 180 градусов, развития понятия «гендер», введенного, как уже говорилось, психологом Столлером и эндокринологом Мани — и ими же интерпретированного как «социокультурный пол», обусловленный не генетикой, но сугубо внешними факторами.

Попытки «оторвать» человека от его биологической природы

В дальнейшем конструктивистски мыслящие социологи и философы все больше акцентировали внимание на решающей роли в формировании гендера социально-исторических обстоятельств. В частности, одна из наиболее влиятельных представительниц этого направления Джудит Батлер обрисовала гендер как «вынужденное социальными санкциями и табу перформативное достижение».

Стали бурно развиваться далекие от науки и обусловленные исключительно идеологическими (социал-активистскими) целеполаганиями представления о трансгендерности как «третьем поле», а равно о «гендерной множественности».

Поясню, почему я с такой определенностью заявляю о ненаучности как «перформативной теории гендера», так и вообще всех попыток вывести феномен трансгендерности за пределы медицины и поместить его всецело в пространство «прогрессивной социологии».

По работе мне неоднократно приходилось наблюдать и консультировать трансгендеров. И на основании этих наблюдений я пришел к вполне определенным выводам.

Трансгендеры отнюдь не тяготеют к пресловутой «небинарности». Они стремятся к тому, чтобы сменить свой пол на противоположный, но отнюдь не к тому, чтобы перейти в формат «третьего пола» или «третьего-пятого-двадцать пятого гендера». Если мы, конечно, говорим о реальных генетически предопределенных трансгендерах, а не о разного рода социальных эксцентриках, привлекающих внимание окружающих к своей «небинарной особости и уникальности».

Желающие оперативным путем сменить пол люди обязательно проходят через психиатрическую экспертизу. Задача психиатров — выяснить, чем обусловлено стремление человека к столь радикальной мере, как гормонально-терапевтическая и хирургическая смена пола: имеется ли в каждом конкретном случае реальная трансгендерность, или же речь идет о психическом расстройстве. Так вот истинная трансгендерность в 100% случаев проявляется у человека еще в раннем детстве. И проявляется именно в том, что человек чувствует себя «не в своем теле», а в «теле противоположного пола». То есть этот феномен совершенно не отменяет бинарного деления людей на мужчин и женщин. Просто есть люди, у которых их биологический пол и психосоциальный пол оказываются рассогласованными. И это имеет сугубо биологические (а не мифические социокультурные) корни.

По моему профессиональному мнению, трансгендерность не является вариантом медицинской нормы (как это с некоторых пор стало официально признаваться скорее в угоду социально-политическим, а не научно-медицинским соображениям), а является ненормативным вариантом психологического (личностного) расстройства, нуждающегося в психологической/психотерапевтической поддержке (на каком-то этапе своего существования, подчас весьма длительном), а также эндокринной терапии и хирургической коррекции.

Трансгендер не может обойтись без помощи медиков: психологов, психиатров, хирургов, эндокринологов. При этом помощь не носит однократного характера, она нередко остается актуальной на протяжении последующей жизни, даже после успешной смены пола. Но если человек нуждается в обязательной помощи врача, значит, как минимум, он сам не ощущает себя «вариантом медицинской нормы». Утверждать же обратное — значит попросту лгать: и ему, и обществу в целом.

Приведу всего один пример. Один из моих пациентов — юноша, с раннего возраста тяготеющий к общению с девочками и скованно себя ведущий в компании мальчиков, — в 16 лет твердо решил стать девушкой, а в 18 лет прошел полный оперативно-терапевтический курс по смене пола. С возрастом он стал высоким человеком с выраженной мускулатурой «мужского типа» и дополнительным «приобретением» в виде внушительной женской груди, вступив при этом в отношения с феминной девушкой. Обращение к нам в 24 года было связано у этого человека с психологически достаточно сложными невротическими переживаниями, в значительной степени обусловленными нестандартностью его внешнего облика и эмоциональными реакциями на «колкие» замечания посторонних людей.

Я это рассказываю к тому, что нередко судьба людей с такими особенностями очень тяжела. И их жизненные возможности оказываются, увы, по определению ограничены, даже если окружающие бывают стопроцентно толерантны к таким людям (что, как и любой «идеал», в реальности недостижимо). Поэтому плодить сказки про «гендер как перформанс», пропагандировать «третий пол» и «небинарность» как «варианты множественной нормы», заставляя всех людей воспринимать себя и социум в целом именно так (пресловутые «родитель 1» и «родитель 2» вместо «матери» и «отца», допущение прочерка в графе «пол» новорожденного ребенка, требование обращения к «небинару» посредством местоимения «они» и т. д.), превращать тему трансгендерности в объект «модных прогрессивных дискурсов», мешая при этом в одну «квир-кучу» трансгендеров, гомосексуалов и других людей с сексуально-психологическими особенностями, — значит не столько помогать конкретным людям решать их психологические проблемы, сколько создавать ненужные, а значит невротизирующие, социально-психологические вызовы для всех остальных.

Я уже не говорю о том, что многие молодые люди истероидного или конформного склада в этой ситуации могут «поддаться общему веянию», а врачи, которые должны стоять на страже интересов человека, будут, в свою очередь, опасаться выносить отрицательные вердикты на легкомысленные заявки молодых людей о «немедленной смене пола» — из опасения быть обвиненными в «реакционности» и «угнетении небинарной личности».

Поэтому, когда социологи, опирающиеся на теорию социального конструктивизма, стремятся очистить гендерный подход от биологического детерминизма, они, с моей точки зрения, приносят и академической науке, и конкретным людям, и обществу в целом вред, а не пользу.

В то же время именно эта концепция эмансипации (женской, трансгендерной, квир и т. д.), методологически опирающаяся на идейно ангажированную «критическую теорию», стала во многом определяющей и заменяющей научную методологию.

Как отмечает в этой связи Наталья Блохина, «пролиферация (бесконечное увеличение) числа гендеров и точек зрения не способствует нахождению истины и вряд ли эффективна с прагматической точки зрения достижения политических целей». Дело в том, что «игра в гендерный бисер» отнюдь не безобидна: она не только неоправданно подменяет биологию социологией, но по сути выводит последнюю за пределы науки, превращая из академического в идеологический (социал-активистский) феномен, развивающийся по канонам «прогрессивной академической институционализации», то есть по канонам торжества «единственного верного учения».

И последнее

Мне кажется, что вся эта «повестка», основанная на «критической теории», в конечном счете (независимо от личных устремлений тех или иных философов и социологов) — не что иное, как попытка социалистического сектора на Западе (но в той или иной степени и в других странах) найти новую идейную платформу для борьбы за власть.

Социалистическая политика изначально основывалась на противопоставлении социально слабых («пролетариата») социально сильным («буржуазии»). Но фундамент этой теории — марксизм — в лице рухнувшего СССР безнадежно просел. Кроме того, сегодня на Западе любой бедный на порядок обеспеченнее любого из тех иммигрантов, которые рвутся на Запад из стран Африки, Азии и Латинской Америки. Позиционировать социальное большинство стран «золотого миллиарда» как массу «голодных и угнетенных» в этой ситуации — просто нелепо.

И потому в ход запустилась новая концепция угнетенности. Угнетенными ныне объявляются не представители большинства, а представители меньшинств.

И, как выясняется, такая доктрина позволяет всем ресентиментно заряженным людям в обществе (а таких всегда большинство), которым хочется взять реванш у «сильных и успешных» (а таких всегда меньшинство), порабощать «изнутри» — т. е. посредством жесткого контроля над социальным поведением — всех. Но в первую очередь — сильных и успешных, поскольку именно они в условиях свободы имеют возможность максимально полно пользоваться своими законными правами.

«Критическая теория» по сути лишает этих людей их законных прав, навешивая на них своего рода «желтую звезду» — этикетку «угнетающего большинства».

При этом любой человек оказывается под угрозой быть причисленным к тому или иному большинству («по определению — угнетающему») и потому стремится либо поскорее «добровольно вступить в колхоз, пока не раскулачили», либо изыскивает способ причислить себя к тому или иному «угнетенному меньшинству».

Это крайне конфликтная и тупиковая в плане дальнейшего развития модель социума. Она легитимирует и героизирует, в терминологии Макса Шелера, патологический (основанный не на реальном угнетении, а на банальной зависти) социальный ресентимент. И выгодна только «новым марксистам», стремящимся таким образом реализовывать свою жажду власти.

Но эта социальная модель не полезна ни обществу в целом, ни отдельно взятому человеку.

«Критическая теория» породила целый веер дискурсивных направлений — критическую расовую теорию, мультикультурализм и постколониальные исследования, Gender studies и феминизм, а также множество других «областей знания», ставящих целью не постижение истины, а помощь «слабым» в их эмансипации по отношению к «сильным». Все это есть не что иное, как идеология, прикидывающаяся наукой. То есть по факту — лженаука.

Сами по себе идеологии пусть существуют. Но когда «научный коммунизм» или «критическую теорию» начинают позиционировать как знание и вставлять в образовательные программы, это, как представляется, ничуть не лучше «обратного процесса» — попыток превращения науки (например, исторической) в пропаганду.

Мы живем в век массовой и повсеместной интеллектуальной подмены, при конформистско-коллаборантском соучастии многих ученых, увы. И это надо бы уже набраться смелости признать. И начать этому осознанно и последовательно сопротивляться.

Александр Коцюбинский, доктор медицинских наук, профессор психиатрии